На безвестном острове, окружённом неглубокими водами, жила-была девочка по имени Аннелиза, страдающая от заклятия, зловещая суть которого так и оставалась непонятной, хотя, как видно, оно заставляло Аннелизу выглядеть на удивление непривлекательной. По крайней мере мать всегда ей это говорила, а отец был слишком занят, чтобы вообще обращать на неё внимание.

Аннелиза искала ответ в зеркале, но находила лишь недостатки. Ей говорили, что прыщи когда-нибудь пройдут, но сейчас это не утешало. Казалось, от каждой волнительной проверки нос вырастал ещё больше. Да, она неудачница, но, всё-таки, без борьбы не сдастся.

— Я стану гениальной — думала Аннелиза. — Мой обжигающий ум ослепит сливки общества и они не узнают, что я чувствую внутри.

Это сработало слишком хорошо. Они вообще ничего не замечали, уходили и оставляли Аннелизу вместе с её гениальностью.

— Мои руки хуже всего — размышляла она. — Я буду играть музыку, прекрасную музыку, так проникновенно и быстро, что никто не обратит внимания на мои огромные бородавчатые пальцы.

Снова перебор. Люди восхищались её талантом, но оставляли её с ним наедине.

— Я не буду страдать — горестно шептала Аннелиза в подушку. — Они никогда не увидят моих чувств.

И они не видели.

Одним летним днём, когда ей исполнилось шестнадцать, прогуливаясь у моря и ощущая себя такой же одинокой, как все эти шестнадцать лет, что было весьма чувствительно, она повстречала чудного незнакомца, вырезающего буквы на бревне, выброшенном на берег. Он не выглядел подходящей компанией, но Аннелизе не приходилось слишком привередничать.

— Что это ты вырезаешь? — спросила она.

— Кто я такой есть — Он смахнул деревянные крошки с последней буквы. — Ну вот, готово. — Надпись гласила:

ГОБЛИН.

Насколько Аннелиза понимала, он вполне мог оказаться таковым. Довольно неказистый, густые сивые волосы, растрёпанные и затвердевшие от соли, кожа бурая, одет так, словно едва поспел на распродажу обносков. Но навряд ли такой злобный, какими считают гоблинов; больше смахивает на лепрекона, раздражённого тем, что его трюки иссякли и вполне готового признать поражение. Ясно, что Аннелиза была настроена скептически.

— Настоящий гоблин?

— Настоящий, насколько вообще возможно — признался он элегантнее, чем большинство его непредсказуемых сородичей. — К твоим услугам. Загадай желание.

— Желание? — Аннелиза уставилась на него. — Ты умеешь колдовать?

— При необходимости — Гоблин оглядел её сверху донизу. — Как обычно: грязь в золото, что-то вроде того.

— Такого пожелал бы мой отец — У отца Аннелизы было много денег, которым, видимо, требовалось его постоянное внимание. Он до боли в печёнках боялся их утратить.

— Слова в музыку — завлекающе продолжал Гоблин: — темноту в свет.

Аннелиза едва посмела выговорить: — А безобразие?

— В красоту — закончил он с улыбкой. — Я уж думал, ты никогда не спросишь.

Аннелиза обнаружила в своих руках ещё один изъян; они стремились закрыть её лицо. Она приструнила их. — Я не верю тебе. Ты — старый жулик!

Гоблин выглядел невозмутимым: — А насколько правдива ты, девочка?

Это оказалось потрясением — осознать, что она ничего не сделала, чтобы побороть себя и измениться. — Я не могу ничего поделать. Я в досаде.

— В осаде — согласился он. — Это любому видно. Вокруг тебя высокая, крепкая стена. Увы, разрушение — не моя специальность. Когда ты устанешь отсиживаться внутри, скажи мне.

— Ага, когда рак на горе свистнет — напророчила Аннелиза по своему горькому опыту. — Мальчики убегают от меня, собаки трясутся во сне, когда я прохожу мимо и гоблин-с-холма не поможет. Вырезай себе по дереву и дальше. Прощай. — И она ушла.

Однако, укладываясь в кровать поздней летней ночью, Аннелиза немного задумалась — голос Гоблина то говорил, то пел в её ушах, с тех пор, как он сказал: грязь в золото, слова в музыку…

— Волшебство — ворчала Аннелиза в подушку. — Всего лишь чудной старик.

Безобразие в красоту.

Не может быть. И никогда не могло. Но, если всё-таки может…

В одно ужасное утро рассветное солнце ярко сияло, чем ввергало Аннелизу в уныние, а её зеркало превзошло само себя в откровенности. Она бродила по городским улицам, больше, чем когда-либо уверенная, что заклятие одержало над ней верх, словно яйца над курицей. Это было безнадёжно. Аннелиза видела девочек, неприглядных, как она сама, хихикающих с симпатичными мальчиками. Одна даже была в кресле-каталке, куда взгромоздилась, пренебрегая травмой. Аннелиза хмуро смотрела на их счастье, пока страдание всё больше обременяло её сердце и оттягивало вниз уголки рта. В груди девочки раздувался давящий огромный тёмный пузырь и, когда он лопнул, она ощутила, как горечь ядовитым потоком затопляет её всю и навсегда. Испугавшись, она убежала прочь из города, в безопасность одиночества и пляжа. Тогда это и случилось.

— Кто-то должен меня полюбить — прошептала она. Эти слова звучали странно. — Гоблин? Гоблин, где ты! — Она дико и отчаянно оглядывала пляж. Только пустынный песок. Над головой смеялась чайка. Одинока, — вздыхал прибой, облизывая песок. Одинока, — смеялись парящие чайки. Затем Аннелиза почувствовала, что её легонько тронули за плечо. Гоблин усмехнулся ей, как прежде ехидный и привлекательный.

— Так не будь одинокой, Аннелиза.

Возможно, на ярком солнечном свету, но он выглядел моложе и гораздо благороднее, чем она помнила. — Гоблин, ты говорил об этом? Ты можешь сделать меня красивой?

— Можешь ты.

— Я?

— Разумеется, ты можешь.

Аннелиза прижала руки к щекам. — Это больно?

Что-то, вроде печали, затмило неопределённый цвет гоблинских глаз. — Так всегда и бывает в конечном счёте. Ничто не даётся даром.

Страшась этих изменений, даже просто вообразить их: — Ты будешь со мной?

— Всегда — пообещал Гоблин.

Аннелиза ухватилась за протянутую ей руку. Казалось, гоблин улыбается; его лица не удавалось ясно разглядеть. В режущем блеске солнца оно выглядело шевелящимся и меняющимся. Да… он был намного моложе, чем Аннелизе показалось сначала. Она собралась с духом. — Я сделаю это. Поторопись, прежде чем я запаникую.

— Тогда закрой глаза и скажи мне, чего ты больше всего желаешь.

Она знала, но болезненная истина стискивала горло. — Я не могу.

— Ты должна попытаться. Так оно и начнётся.

Аннелиза решила, что легче выпалить всё это одним махом: — Хочуячтобыктотолюбилменя.

Плотно зажмуренные глаза, голос Гоблина, близкий и мягкий, как её собственное желание. — Повтори наоборот, Аннелиза.

Во всём этом не было никакого смысла. — Меня любил кто-то чтобы я хочу. Это глупо.

— Вот те на — вздохнул Гоблин, усевшись на бревно с вырезанным на нём именем. — Слишком рациональная. Полностью погрязла в рассудке. Не пытайся получить всё сразу. Расслабься. Проверь, как ты себя чувствуешь.

Это было труднее, чем думала Аннелиза. Всю свою жизнь она придерживалась того, что должна чувствовать, а не то, что делала, или могла бы сделать. Она замялась: — Я чувствую…

Снова в груди у неё раздулся пузырь, но страдание немного умерялось сейчас, когда мягкий солнечный свет озарял море и песок вокруг.

— Когда это придёт — прочитал её мысль Гоблин, — слушай, что оно тебе подскажет.

Слу-шай, — шептал прибой.

И парящие над ними чайки советовали: — Слу-шай.

Аннелиза слушала, ещё неподвижная, ещё вполне осознающая своё самочувствие. — Я должна кого-то полюбить, — сказала она сама себе. — Гоблин, ты слышишь? — Как и всё самое разумное, простота этого изумила Аннелизу. — Я хочу кого-то полюбить…, но вокруг никого нет.

Вот её везение: дела прекрасно шли, побуждение и потребность переполняли её душу, словно три фунта чистого расплавленного золота форму на два фунта — и никого, чтобы вручить эту награду. Её легкомысленный волшебник хихикнул на своём бревне.

— Никого, кроме нас, гоблинов.

Солнце сияло уже не так яростно, свет косо падал на песок, тени плавника тянулись с востока только начинающегося дня. Аннелиза мигнула. Её благодетель всё ещё оставался гоблином, ещё серо-бурым, хотя в тёплом свете казался... нет, он [был самым привлекательным из всех, кого можно повстречать ночью или даже в полдень. И новое, облегчающее чувство на её губах — улыбка.

— Я действительно люблю тебя, Гоблин. Наверное, это волшебство.

— Неверно — мягко поправил он. — У тебя есть время до заката, чтобы найти ответ.

— Но ты сказал, что всегда будешь со мной.

— В каком-то смысле, чтобы уверить и подбодрить самого себя. Но ветры навеяли вот что: на другой стороне острова есть кто-то, похожий на тебя, но с прямо противоположной проблемой. Девочка, которая всегда была красива, насколько возможно, но ничего больше. Экстренный случай. А теперь, если я выкрою на это время… — Гоблин взглянул на антикварные карманные часы, которые начали отбивать «Время в моих руках»* — есть политик, в котором я должен посеять совесть, в виде мигрени. Даже пообедать не успею.

Часы исчезли в потрёпанном кармане; гоблин вытянул бурые пальцы. — Возьми меня за руку, Аннелиза. Или у тебя есть всё время на свете, или нет. Это не волшебство, просто жизнь. Выбирать тебе.

Позже, через много сотен восходов и закатов солнца, у Аннелизы остался лишь смутный образ прогулки с Гоблином у моря, по водорослям, потом по городским улицам. Они говорили друг с другом о больших, маленьких и тайных вещах, и, пока время проходило мимо или, казалось, замирало, Аннелиза забывала о себе и видела только Гоблина. Всем своим существом она ощущала лёгкость и теплоту, одновременно юность, мудрость и счастье, болезненную радость и приятную боль, словно грустный романс, звучащий из клоунского банджо. Мужчины оборачивались, застывали и таращились. Некоторые, знавшие Аннелизу, протирали глаза или очки и снова таращились. Та, что гуляла под ручку с гоблином, что само по себе уникально, была самой потрясающей девушкой, которую любой из них когда-либо встречал.

— Фантастическая! — выдохнул один острослов, пуская слюни.

— Невероятная — задохнулся другой.

— Прекрасная — сказал третий, попроще, чем остальные.

— Прекрасная? — удивилась Аннелиза. — Я?

Прогулка вновь привела их к пляжу и морю. В руке её спутника что-то блеснуло, отразив садящееся солнце. Он держал маленькое зеркальце перед ними обоими: — Итак, ты прекрасна?

— Не знаю — выкрикнула Аннелиза, более умудрённая, чем вначале. — Всё, что я вижу, это ты.

— Ты должна знать — настаивал Гоблин, поглядывая на солнце. — Поторопись.

— Я не верю в это. Я не могу. Любовь — вот всё твоё волшебство.

— Нет. — Он начал выцветать и стареть.

— Гоблин, не оставляй меня!

— Переменись полностью…

Солнце село. Аннелиза осталась одна-одинёшенька на бревне, где он вырезал то, чем являлся в лесу и, по-видимому, для неё тоже. Она долго сидела у моря, пока небеса облачались в вечернее индиго и украшались звёздами. Как и в прошлый раз, у неё в груди надулся пузырь, лопнул и выпустил в неё свои тайны.

Всё это волшебство — была только любовью. Не Гоблина, но её собственной.

Как и все истины, эту сопровождало чувство печали и утраты, но Гоблин предупредил её, что такое случится. Тогда и позже, и ещё много раз, Аннелизе снова и снова приходилось напоминать себе этот урок. И, поскольку ни одна мудрость не достаётся просто так, она задавалась вопросом, чего это стоило когда-то самому Гоблину — задавалась вопросом, пока была молода. Став постарше, она уже не спрашивала. Пока что Аннелиза послала звёздам воздушный поцелуй.

Временами, когда ей было грустно, она чувствовала на плече руку Гоблина, а, когда она смеялась, эхом отдавался и его смех. И, поскольку Аннелиза никогда не забывала, как, почему или когда полюбила, можно предположить, что смеялась она часто и вволю.

На пляже до сих пор лежит то бревно, с глубоко вырезанной надписью ГОБЛИН и именем АННЕЛИЗА под ним, часто навещаемое морем и звёздами, людьми счастливыми и теми, кто пока что парит и высматривает, будто чайка.

* "Time on My Hands" — популярная песня на музыку Винсента Юманса и стихи Гарольда Адамсона